Я был тарпаном. Нас был целый табун, и мы неслись по степи, перемахивая через холмы и овраги. Земля пролетала у нас под ногами, и мы были свободны от нее, от земли, и от неба, стынущего над головой, и от скучного долга возвращаться домой, на конюшню. У нас не было дома, у нас ничего не было, чем стоило дорожить на земле.
Мы неслись между степью и солнцем, испепеляющими друг друга вечным жаром любви, а может быть, ненависти. Мы неслись между двумя огнями, как стрела, пущенная нам вслед, или пуля, летящая нам навстречу. И на закате, когда, изнемогая, солнце и степь склонялись друг к другу, мы одни не чувствовали усталости.
Мы ничего общего не имели с мустангами, с этими в прошлом домашними лошадьми, которые отказались ходить в узде, но не смогли отказаться от многих старых привычек. Мы никогда не были домашними. Мы всегда презирали узду, даже если она была из чистого золота.
Мой друг Белогрив, который лучше меня разбирался в жизни, не раз говорил:
‒ У послушной скотины сена полные закрома, но ноги ее опутаны толстой веревкой. Желудок у нас один, а ног вон сколько, о чем же мы должны больше думать?
И, вместо ответа, Белогрив отрывал от земли свои ноги и уносился в степь, увлекая нас за собой.
Белогрив был самым лучшим из нас. Это понимали все, особенно Рыжайя Кобылица.
Сейчас даже странно об этом вспоминать. Белогрива давно нет, и давно нет Рыжей Кобылицы, и из всех тарпанов остался только я, да и то этому никто не поверит. “Тарпан? ‒ спросят. ‒ А что это такое ‒ тарпан?”
Но я был тарпаном! И Рыжая Кобылица ‒ это не выдумка, потому что мы ее любили все, все до одного ‒ до того одного, которого она любила.
И, конечно, это был Белогрив.
Та ночь застала нас посреди степи, и мы жались друг к другу, стараясь укрыться от зябкого ветра. И тут я увидел, как Рыжая Кобылица подошла к Белогриву и положила ему на спину свою красивую голову.
‒ Холодно? ‒ спросил Белогрив.
‒ Нет, ‒ она сказала и закрыла глаза.
‒ Устала? ‒ спросил Белогрив.
‒ Нет, ‒ сказала Рыжая Кобылица.
И вот Белогрив, который так хорошо разбирался в жизни, на этот раз стал в тупик.
‒ Тогда я не понимаю… ‒ сказал он и замолчал.
Рыжая Кобылица не отходила от него, и голова ее была у него на спине, и глаза ее были закрыты.
Мы все, сколько нас было в табуне, смотрели на них, но никто не решился им помешать.
‒ А если я не могу без тебя… ‒ сказала Рыжая Кобылица.
‒ Глупости, ‒ сказал Белогрив. ‒ Ты просто устала.
‒ Но ты меня любишь?
‒ Нет. Все это глупости.
Подумать только, что их давно уже нет ‒ ни Белогрива, ни Рыжей Кобылицы. И какое имеет значение, кто кого любил, если их давно уже нет, если от них ничего не осталось?
Но тогда это имело значение. Тогда Рыжая Кобылица сняла голову с его спины и побрела прочь. Она уходила в степь, а мы смотрели ей вслед, и никто не окликнул ее, никто не пошел за нею.
Мы смотрели ей вслед и не сразу заметили, что за нею движутся какие-то тени. Они двигались с разных сторон, постепенно смыкаясь вокруг нее.
‒ Волки! ‒ крикнул кто‒то из нас, но никто не двинулся с места. Мы смотрели на нее, и сердца наши обливались кровью, потому что все мы ее любили. Все, кроме одного.
И вдруг он, этот один, сорвался с места и поскакал по степи. Он бежал так, как умел бежать только он ‒ почти не касаясь земли, распластавши на ветру белую гриву.
Там он и погиб ‒ рядом с нею, с той, которую не любил.
‒ Ты меня любишь?
‒ Нет. Все это глупости.
Не знаю, быть может, с тех пор нами овладел страх, и нас все чаще настигали пули и стрелы. Мы уже не летели над землей, а прижимались к ней, выбирая места пониже, чтобы не так бросаться в глаза. Но нас все равно находили и все равно убивали. А потом я остался один…
Но я был, был тарпаном! Я не знал ни этой конюшни, ни этой телеги, я скакал между степью и солнцем, раскаляясь от зноя и бега и видя впереди только степь… И Белогрив ‒ это вовсе не выдумка, и Рыжая Кобылица ‒ не выдумка, и все мы, сколько нас было, не выдумка, не выдумка!
Все-таки когда-то я был тарпаном!
Ф. Кривин. Ученые сказки. Издательство «Карпаты», Ужгород, 1967 год, с.144-147.
P.S. Вот так, при молчаливом соглашательстве, попустительстве и невмешательстве можно потерять не только свободу, но и допустить истребление всего рода-племени.
Красивые слова и благородные поступки – разные вещи, потому что за красивыми словами часто прячется малодушие, а благородные поступки не нуждаются в словах.
И, оказывается, между словами про любовь и состоянием любви – мало общего.
Похожие записи
