Специально для проекта «Я родился в СССР» часть воспоминаний моего отца о его детстве, проведенном в Сибири в 20-30-х годах 20 века:

«Родились мы вдвоем с сестрой (двойняшки) в 1924 году 25 апреля в Кемеровской области. Беловском районе, деревне Чекмари. Родители были сосланы в глубокую непроходимую Сибирскую тайгу за вольнодумство. В каких бы ни был сложных бытовых и материальных условиях человек, он приспосабливается ко всему окружающему его миру. Отец мой, Семен Никонович, стал учителем, мать, Александра Яковлевна, была домохозяйкой. Семья наша выросла до 7 человек, и нужно было очень здорово крутиться, чтобы жить и преодолевать преграды на нелегком жизненном пути.

Старшие братья, Максим и Иван, часто бросали нас на присмотр слепого деда Никона, которому было лет 80-90. Дед укачивал нас, двоих близнецов, в одной деревянной зыбке, прикрепленной к березовому бострыгу через металлическое кольцо к потолку. Соской служил коровий рог с натянутой на верхний его конец коровьей титькой, привязанной суровой ниткой. Туда дед на ощупь наливал коровье молоко и совал на наши звуки свое приготовленное питание, чаще оно попадало в ухо, нежели в рот. Так неизбалованно он воспитывал нас до 2-х лет. А потом мать стала привлекать к нашему воспитанию старших братьев.

А братья были тоже дети и научились быстро избавляться от нас. Однажды закопали они меня в коровий навоз по самое горло и спокойно убежали гулять. Просидев в своем заточении, в сыром и холодном навозе, я, конечно, был простужен до последней стадии, после чего у меня образовался большой горб спереди и сзади, и я погибал без воздуха, т.к. нечем было дышать.

Родной отец отнес меня к какому-то знаменитому знахарю, и этот чудо-человек спас мне жизнь и здоровье. Я помню, как меня ставили на табурет в квартире чудо-спасителя, и я видел много летающих вокруг меня красивых красногрудых птиц – снегирей-жупанчиков, – и это меня развлекало. Пo-видимому, отец успел сделать у этого знахаря все процедуры, т.к. я быстро пошел на поправку и горбы мои полностью исчезли, как их и не было.

Однажды, весной 1926 года отца привели мужики под руки домой после работы и стали качать на широких из холста простынях, чтобы он пришел в сознание. Долго качали его, но так отец и не пришел в сознание и умер в возрасте 44 лет. Я помню, как посадили меня на гроб и везли на лошадях в гору на кладбище, а я любовался буйной весенней природой, и вокруг на горах было море красивых цветов и птичьих напевов, смешанных со звуками всяких летающих и ползающих насекомых. Я помню, как мне особенно понравилась внизу, под горой, красивая зеленая лужайка, вся в цветах и мне почему-то очень захотелось тут жить. Каково же было мое удивление, что лет через 8-10 мать купила избёнку, построенную именно на этом месте.
Итак, началась сложная, трудная жизнь без отца. Братья подросли и разъехались по золотым таежным приискам, старшая сестра ушла в наймы. Годы были тяжелыми. Образовывались колхозы, началась насильственная сплошная коллективизация. Мать вступила в колхоз и увела туда моего любимого коня Чалку и корову, и овец.

Подворье наше опустело, и день и ночь мы выли как голодные волчата. Кругом шло раскулачивание зажиточных людей. Я помню, как их сажали в сани-розвальни целыми семьями и увозили еще дальше в необжитую тайгу. Часто их не довозили до указанных мест: по дороге они замерзали. Это было великое русские горе, свалившееся на наши грешные головы. Мать стала работать в колхозе день и ночь и приносила домой по 1 килограмму овса или проса необдирного. Я же целыми днями толок в деревянной ступе это крепкое просо, чтобы потом из просяной муки можно было сварить кашу. Каша была похожа на черную земляную массу. И рождалась она на моем поте, горьких слезах и кровавых мозолях. Хлеба не было.

Мать предложила мне водить «по миру» слепую старуху по прозвищу Епишиха (никто не знал, как её звать и сколько ей исполнилось лет). Я приступил к этой печальной и позорной работе с котомкой через плечо. Старуха Епишиха держалась за палку, и мы ходили по дворам нашей и соседних деревень. Люди-сибиряки были почему-то добрыми в те времена и делились последним куском хлеба, а в религиозные праздники доброта была особенная, и тогда в наших котомках было «богато» трофеев. Пользуясь своим преимуществом перед Епишихой, я часто использовал свое «служебное положение» в «корыстных целях». Епишихе давал черные черствые куски, а сам ел свежий белый хлеб и шаньги. Она, конечно, стала догадываться, что я веду нечестное распределение наших трофеев, и однажды заявила мне, что будет жаловаться моей маме. В ответ я поставил ей ультиматум: «Если будешь жаловаться, тогда ходи сама!» И, конечно, я победил. Поскольку возраст мой был азартным, и были у меня такие же друзья, мы стали устраивать разные козни над Епишихой. Ведем её по ровному месту, а потом говорим: «Бабушка, прыгай, здесь яма», – она прыгает и падает. Или же, где яма, мы ничего не говорим, она тоже падает, а нам это – всеобщее веселье. Епишиха все переносила и не могла подать жалобу на меня.

В те страшные 20-30-е годы было много всяких заразных болезней, и смерть гуляла с косой по всем деревням и заимкам, выкашивая целые деревни. Для нас с бабушкой Епишихой было целое раздолье, когда так много умирало. Мы были первыми посетителями, сочувствующими людям в их тяжелом горе. Если умирал человек мужского пола в любом возрасте, то трофеи были мои, а если женского пола, то они принадлежали Епишихе. Так мы и жили в сплошных «радостях». Я приносил домой прибавку – и мать, и сестры были рады моему «успеху».

Вскоре я стал осваивать мельничное дело, а мельница была от нашей деревни в 10 км, в другой деревне под названием Алябиха. Мельник был большой пьяница, но меня обучил, как обращаться с помолом, и я вполне справлялся с этой новой работой. Приезжающие колхозники и единоличники знали, что я являюсь правой рукой главного мельника, и обращались ко мне, чтобы я смолол зерно на мелкую муку, за эту оказанную им услугу они мне давали черпак муки. Я же сам тоже не зевал, часто проверял, как идет помол, а в это время подставлял широкий рукав, своей не по росту одежды и туда мне сыпалась мука. Когда рукав тяжелел, я прекращал проверку качества помола и уходил к спрятанному мешку, чтобы высыпать в него свою добычу. За неделю такой работы я имел, примерно, до 15-20 кг муки.

Спал я в сторожке под нарами, периной была мне ржаная солома. Нары были заняты мужиками, приезжающими из разных деревень. Пищей мне была все та же мука, которую я заваривал, в предварительно подсоленной кипяченой воде и это по-нашему называлась «затирка». Моя затирка никогда не видала ни одной жиро-единицы, кроме моих слез и соплей. Когда меня заедали вши и грязь, я сдавал свои обязанности главному мельнику и грузил на нарты свое заработанное богатство и шел 10 км к себе домой на продуваемом насквозь ветре при морозе в 50-600C.

Дома меня ждали, как спасителя от голодной смерти, а спаситель приходил еле живым, не мог с себя даже стащись свою одежду, которая превращалась в сплошной ледяной панцирь. Я не мог вынуть свой «мужской прибор», чтобы по легкому оправиться, и все это оставалось в моих широких штанах из-за того, что руки замерзали и не работали. Замерзшего меня ставили к раскаленной барабанке и я превращался в сплошной окутанный паром столб, пахнущий резким зловонием, затем меня раздевали, мыли и били на мне многотысячное количество вшей и гнид. В то время мне было всего 10 лет.
Поскольку возраст уже считался приличным, меня обязали работать в колхозе (1935-й год).

Выделили мне самых плохих, ленивых и уродливых лошадей: одна была без глаза по кличке Кауриха, а другая на 3-х ногах по кличке Англичанка, к тому же у обоих было по жеребенку. Этими лошадьми мне было очень трудно управлять, т.к. они не чувствовали мужской силы в моих мальчишечьих руках. Они развивали свою рабочую скорость по своему личному усмотрению.
Поднимали нас в 4-е часа утра, и мы шли ловить своих лошадей по высоченной мокрой траве. Когда я их приводил, чтобы запрячь в бороны, то на мне не было ни одной сухой ниточки. Чтобы залезть на спину лошади, мне нужно было подвести её к высокому пню, и тогда я становился королем наверху.

Однажды случилась со мной беда. От систематического недосыпания и недоедания, я уснул сидящим на своей Каурихе, как на огромной теплой печи, и свалился между лошадями в рыхлую землю. Хорошо, что лошади были слишком ленивыми и они не сделали ни одного шага вперед, а постояв, тоже легли, не задавив меня, так я вместе с лошадьми проспал весь рабочий день. К вечеру меня нашел колхозный бригадир и хорошо отхлестал по щекам и ребрам.

После этого у меня взяли мою хромую Англичанку, заменив её лошадью серой масти по кличке Трехдырка. Свою кличку она получила в связи с производственной травмой, а именно: при нападении на неё волков, один из серых хищников на полном скаку выкусил ей эту 3-ю дыру. Трехдырка была молодой и хорошей лошадью, я на ней обгонял многих своих сверстников. Один у неё был недостаток: когда она набирала большую скорость, то воздух начинал вылетать с резким звуком из этой 3-й дыры, словно у мотоцикла без глушителя.

Как бы ни было трудно, я все-таки ходил в школу и успешно учился. Потолком наших знаний была 7-летняя школа, дальше уже почти никто не учился. В школе меня часто премировали и тетради мои выставляли на всеобщее обозрение, как образцовые. Премии были в виде холста на штаны и рубашку, которым я был бесконечно рад.

Детство мое, каким бы ни было, особенно не огорчало меня, и я рос сильным пареньком и часто участвовал, в каких бы то ни было, мальчишеских драках и почти всегда выходил победителем, даже если противник был вдвое выше и старше меня. За такие победы от взрос­лых парней я получал папиросу или окурок и так постепенно пристрастился курить. Покупать табак или папиросы денег не было, и мы приспособились сдавать куриные яйца или цветной металл в наше сельпо.

Был на моей душе и грех – это то, что я сдал большие красивые иконы, «прокурил» самого Господа Бога. Может быть, Всевышний списал с меня этот тяжкий грех за мое беспросветное чёрное детство.
Все, что случалось в деревне: кому-то морду набили, кому-то стекла в окне выбили, где-то грабли украли или вилы, а может горох вырвали в огороде, или бобы, морковку, капусту, картошку и т.п. – все это адресовалось мне. Мать была у меня очень суровой женщиной и особенно не вникала, виноват я или нет. Брала она березовую палку, одной своей рукой крепко держала меня за руку, а другой била по всему телу без разбора до тех пор, пока не уставала сама или замертво не падал я. Это было поистине сибирское воспитание до последнего вздоха. После такой обработки я лежал по месяцу в постели и не мог купаться в реке целое лето, чтобы не показывать синие кровоподтеки по всему телу. Сама же мать, когда отходила от звериного экстаза, сидела надо мной и горько оплакивала каждый нанесенный ею удар на моем теле. Для меня это было тяжелее вдвойне, и я тоже плакал вместе с ней.

Но однажды случилось большое горе по моей вине. Старшая сестра Клава доила корову, а я решил покурить за пригоном в укрытии. Прикурив папиросу, помахав зажженной спичкой, я бросил её в солому, а спичка-то не погасла, а я этого не заметил, стоял и курил, повернувшись спиной к пожару. Всей деревней тушили этот пожар, но ничего не спасли. Сгорела наша изба и все пристройки, сгорели три овцы, запертые в сарае. Я же убежал, скрылся в высоком ржаном поле и лежал там четверо суток в борозде.

Были объявлены розыски виновника этого большого пожара. Мой друг Федька нашел меня первым и принес мне хлеба и воды, таким образом, поддержав мои силы. Мать стала приставать к Федьке, чтобы он сказал, где я прячусь, и пообещала, что все мне простит и разрешит курить в открытую, только бы я объявился. При таких условиях я вышел из своего укрытия и сдался в плен, на милость победителя. Правда, мать даже не тронула меня пальцем, только очень горько плакала и гладила меня по голове. В то время мне было 12 лет.

После совершенней мною трагедии я бросил курить навсегда. Из всего нашего сгоревшего имущества и живности осталась только корова. Корову мать продала и за вырученные деньги купила домишко, на том месте, где я, сидя на гробе своего отца, мечтал поселиться. Мечта о «райском уголке», пожалуй, самая первая мечта в моей короткой жизни сбылась, и мы стали владельцами строения, которое было меньше моей нынешней дачи.

На голом месте, с голыми стенами, без единой копейки мы начали новую жизнь. Старшая сестра Клава к тому времени превратилась во взрослую красивую девушку. Вскоре она уехала в глухую тайгу на лесоразработки за 200 км – на золотой прииск Пейзас.

А у нас в колхозе тем временем разразилась большая беда. В колхозной конторе висел портрет вождя всех народов – И.В. Сталина и кто-то из взрослых мужчин шутки ради, а может от чересчур, счастливой жизни выжег ему глаз. За этот бумажный глаз было арестовано больше половины деревни взрослых мужчин и подростков моего возраста. Так я впервые в жизни оказался за решеткой без вины виноватый и просидел там 3 месяца. Потом меня почему-то выпустили, а других ребят и взрослых увезли неизвестно куда. Так они и канули, по сей день, как камень, брошенный в воду. И когда я вышел на свободу, то стал срочно собираться в глухую тайгу к своей старшей сестре в гости и на разведку с целью переезда всей нашей семьи туда на постоянное жительство.»

© Василий Семёнович 2007 «Меж двумя жерновами»

Похожие записи

• ЦЕЛЬ И СМЫСЛ.
• С ПРАЗДНИКОМ ПОБЕДЫ!
• Кровь. Индивидуальный Дух и групповые духи.
• Проблемы и счастье
• Два хороших теста
• НАПУТСТВИЕ